«Ашаршылык» в Казахстане: на пути к исторической правде

Политика

О книге Дмитрия Верхотурова «”Казахский геноцид”, которого не было»

Водной из предыдущих публикаций мы уже упоминали о резонансном и где-то даже скандальном круглом столе на тему «Казахстан: суверенное и независимое государство (прошлое, настоящее, будущее)», прошедшем 31 июля 2021 года в консульстве Республики Казахстан в российском Омске. Согласно официальной информации, в ходе мероприятия, приуроченного к 30-летию независимости республики и ко «Дню памяти жертв политических репрессий и голодомора»,

«состоялся просмотр документального фильма «Чтобы помнили», после которого собравшиеся обсудили первопричины возникновения массовых политических репрессий и их влияние на судьбы отдельных личностей, а также тему ужасающего голода, повлекшего гибель миллионов людей и ставшего одной из самых трагических страниц в истории казахского народа».

Помимо этого, по данным пользователей социальных сетей, там же демонстрировались фрагменты из эмоционально окрашенного фильма 2019 года «Откочевники мертвой степи» за авторством Досыма Сатпаева, в 2005 году ставшего членом попечительского совета фонда «Сорос-Казахстан». В отличие от Российской Федерации, где они признаны иностранными агентами, в Казахстане структуры Сороса функционируют свободно, поддерживая неоднозначные, мягко говоря, проекты, одним из которых и стал вышеупомянутый фильм, во многом основанный на книге профессора Мэрилендского университета Сары Кэмерон «Голодная степь. Голод, насилие и создание Советского Казахстана». Аналогичное «омскому» мероприятие – с участием вышеупомянутых Кэмерон и Саптаева – проводилось также и посольством Казахстана в США. Призывая признать голод в Казахстане (националистическая историография использует термин Ашаршылык, эквивалент украинского голодомора), учёная дама уверена, что рано или поздно этого удастся добиться в Конгрессе США. «…Нынешнее казахстанское правительство неохотно поднимает вопрос о голоде, и это означает, что он вряд ли будет затронут на Западе… Украина сделала голодомор центральной проблемой, с точки зрения национальной памяти. Тем не менее, мы не увидели такого же в казахстанском деле…», – сетует госпожа Кэмерон на недостаточную активность руководства республики в раскручивании этой темы, столь важной сторонникам так называемого «сдерживания имперских амбиций Кремля» в политико-идеологическом контексте.

Д. Саптаев считает коллективизацию и репрессии «вторым великим бедствием в истории нашего народа после исхода казахов при джунгарском нашествии». Следует заметить, что интерес адептов «открытого общества» к драматической и трагической странице истории Казахской АССР начала 1930-х годов (1) в последние годы стремительно нарастал. В частности, в том же 2019 г. местный «Фонд Сороса» поддержал публикацию сборника «Живая память. Сталинизм в Казахстане» с большим разделом о коллективизации и голоде в Казахстане в «идеологически правильном» духе. (2) Вероятно, «воодушевляющим» образом на «бойцов идеологического фронта» подействовал пример украинского «голодомора», который сознательно раскручивался с начала 1980-х годов с подачи американских пропагандистов.

Характерно, что и украинские, и казахские сторонники теории о целенаправленном геноциде в начале 1930-х годов местных народов со стороны московских большевиков

«совершенно единодушны в своём мнении, что история всецело определяется политическими решениями. Соответствие трудов историков политическим решениям – это для них критерий истины. Но в этом случае… речь идёт вовсе не об объективной научной истории, а о политической идеологии, использующей исторический материал для подкрепления этих тезисов»,

– пишет российский историк и публицист Дмитрий Верхотуров в своей новой книге «Казахский геноцид», которого не было» (М.: издательство Родина, 2021 г.). В работе, подготовленной на основе малоизвестных документов и архивных данных и ряда расчётов, предпринята попытка деконструировать миф о «казгеноциде», фальсифицирующий не только историю самой республики, но и серьёзно искажающий историю СССР как часть истории России. По мнению исследователя, для этого, прежде всего, важно «показать, как в действительности обстояло дело с коллективизацией и оседанием кочевников в Казахстане, как и почему разразился сильный экономический кризис, особых предпосылок к которому не было. Это, пожалуй, наиболее интересная часть всей темы «казгеноцида», поскольку именно эту сторону казахской истории создатели мифа о «казгеноциде» постарались скрыть от общественного внимания, так, чтобы и следов не осталось…»

О чём же идёт речь? Прежде всего, о планах руководства казахской автономии (среди которого были представители многих национальностей, в том числе, разумеется, и сами казахи), предполагающих значительное увеличение, как посевов, так и поголовья скота. «Оказывается, что [к концу 1920-х годов] казахи уже не были только и исключительно кочевниками-скотоводами, как утверждает миф о «казгеноциде». В 1928/29 году казахи имели 1,4 млн. гектаров посева», – пишет Д. Верхотуров, подчёркивая, что в указанный период «казахи засевали 36,5% всех зерновых посевов в КАССР». Более того, в планы Казкрайкома ВКП(б), советских и государственных структур автономии входило увеличение казахского населения, что согласуется с признаваемым самими «голодоморщиками» отсутствием руководящих документов, свидетельствующих о прямой подготовке геноцида казахов.

Тем не менее, резкое падение поголовья скота в 1930-32 гг., повлекшее драматические и даже трагические последствия – очевидный факт, признаваемый и тогдашними руководителями края, в частности – пришедшим в январе 1933 г. на смену «пламенному революционеру» Филипу Голощёкину уроженцем Нагорного Карабаха Левоном Мирзояном. По версии последнего, «в скотозаготовках 1931-32 гг. одновременным проведением сплошной коллективизации в казакских кочевых и полукочевых районах, преломились все ошибки и извращения, допущенные прежним руководством края…». Однако перегибы не в меру ретивых исполнителей на местах, как основная причина резкого сокращения поголовья скота в казахских хозяйствах, небезосновательно ставится Д. Верхотуровым под сомнение – и тем более отвергается им ущербная для казахов версия об их неспособности физически противостоять сравнительно немногочисленным реквизиторам.

Основанный на имеющихся статистических данных вывод о том, что «скотозаготовки не были причиной крушения животноводства в КАССР», приводит автора, по собственному признанию, кардинально пересмотревшего свои прошлые воззрения, к выводу о том, что «причины голода находятся в казахской среде», и – более того – именно там

«находились его (голода – авт.) организаторы, поскольку сам характер голода с очевидностью рукотворный и не связан с какими-либо стихийными бедствиями, джутом и тому подобными форс-мажорными причинами. Но кто мог быть организатором голода? Фактически возможный вариант только один – казахское байство». (выделено нами – авт.)

Предугадывая волну эмоционального возмущения в связи с этим, не вполне обычным по нынешним временам утверждением, автор стремится подробно представить социально-классовую и экономическую структуру казахских кочевых и полукочевых обществ. Помимо отрывочных и явно неполных местных источников, использует он и работу П. Погорельского и В. Батракова, описывающих киргизский кочевой аул, едва ли не во всём аналогичный аулу казахскому. Складывающаяся картина представляется, мягко говоря, отнюдь не столь идиллической, как в писаниях апологетов байства как вековечного института национальной жизни, в наибольшей степени обеспечивающего выживание казахских родов, племён и жузов в неласковых природных условиях. Для бая – один из выводов Д. Верхотурова, «в сущности, людьми были лишь те, кто входил в его окружение: семья, аткамнеры, иногда бии (судьи – прим авт.) и старейшины, джигиты. Остальные были для него вещами, приложением к скоту, который бай ценил выше рядовых кочевников…». Разумеется, подобный средневековый подход вступал в коренное противоречие с установлениями власти Советов, на рубеже 1920-х – 1930-х годов перешедшей в решительное наступление на родоплеменную аристократию, вплоть до её полного искоренения. Наступление сперва осторожное, но затем всё более и более решительное.

…В дневнике посла СССР в Лондоне Ивана Майского сохранился такой эпизод: премьер-министр Великобритании «Черчилль с большой охотой вспоминал свою встречу со Сталиным (в августе 1942 г., т.е. в наиболее тяжёлый период войны – Прим. авт.). Рассказал, между прочим, что поставил Сталину такой вопрос: “Скажите, что для вас тяжелее – нынешняя война или коллективизация крестьянства?” Сталин ответил, что коллективизация была тяжелее, ибо там приходилось иметь дело с десятками миллионов упрямых людей, которые не понимали и не видели преимущества новой системы…» (3) Да, таковы были суровые реалии того времени, причём отнюдь не только в Казахстане, где, впрочем, имелись и свои специфические особенности. Так, если «кулацкие» восстания в ареале расселения русских и украинцев не носили политической подоплёки, то на территории КАССР байство с самого начала и повсеместно «предъявляло именно политические претензии». Однако попытки самозваных «ханов» и их приспешников поднять сколь-либо серьёзные мятежи без особого труда пресекались хотя и относительно малочисленными, но закалёнными в боях Гражданской войны отрядами Красной Армии. В сторону советской власти клонились и симпатии значительной части казахского населения, прежде всего – представителей нижних слоёв (букара), которым та наглядно продемонстрировала альтернативу прежнему беспросветному существованию. Тем не менее, байская верхушка, во-первых, не считала советскую власть серьёзным противником, «поскольку низовые её органы были пропитаны байской агентурой. Во-вторых, они явно ждали помощи извне».

Рисуя впечатляющую (но пока, вероятно, неполную) картину байского проникновения в органы местной власти – особенно низовые – и басмаческого движения с опорой на давние связи с Бухарой и Хивой, в специальной главе автор рассматривает также и «скрытые формы байской борьбы»:

«Удрав от большевиков с винтовками и пулемётами, баи и их джигиты обратили свой гнев и ярость на тех, у кого винтовок и тем более пулемётов не было, то есть на рядовых кочевников, симпатизировавших советской власти и участвовавших в коллективизации.

К этим скрытым формам борьбы против советской власти относились: организация перегибов при различных кампаниях, от коллективизации до заготовок скота и хлеба, руками байских агентов в партийных и советских органах; парализация работы местных органов власти; организация откочёвок и угона скота с ограблением остающегося населения, а также своего рода бактериологическая война… Эти различные по своему характеру методы объединяются тем, что позволяют наносить большой ущерб очень легко, скрытно и труднообнаружимым образом».

Особое место противниками новой власти отводилось уничтожению скота, которое представлялось «наиболее простым, легко реализуемым методом этой борьбы, который достигал этих целей разом».

Детально, с использованием имеющейся статистики, исследуя динамику откочёвок и перекочёвок населения в начале 1930-х годов, Д. Верхотуров делает вывод о том, что многие из них могли иметь характер целенаправленного ограбления ряда районов, организованного байскими агентами в местных органах власти под видом скотозаготовок. Зачастую коров, овец, лошадей и верблюдов в конечном итоге угоняли в сопредельный Синьцзян (в то время – фактически независимый от погружённого в хаос Китая), ставший ареной деятельности поддерживаемых извне разномастных антисоветских группировок. Так, в июне 1931 г. Катон-Карагайский райотдел ОГПУ Восточно-Казахстанской области сообщил о ликвидации пограничниками банды некоего Кажи Баямбаева, в результате чего удалось отбить 30 тысяч овец, 2 тысячи крупного рогатого скота и 1000 лошадей. Можно предположить, что это был далеко не единственный случай…

Далее, сравнивая картины голода (в его наиболее чудовищных проявлениях), например, в Чубартауском районе Алма-Атинской области, с рядом эпизодов недавно отгремевшей Гражданской войны, автор утверждает:

«Множество непогребённых трупов – это признак или войны, или… погрома… Учитывая всё, что нам известно о положении в районе, довольно очевидно, что это была расправа, устроенная байством над теми, кто отказался подчиняться их распоряжениям…»

Немалый интерес представляет и раздел, озаглавленный «Своего рода бактериологическая война» с таблицей, из которой «хорошо видно, что в 1931-1932 годах в КАССР произошёл резкий, небывалый рост мер против эпизоотий», абсолютно необходимы «только в условиях небывало широкого распространения заразных болезней скота. Именно перед этим ростом мер против эпизоотий произошло исчезновение 8,6 млн. голов скота, помимо скотозаготовок и собственного продовольственного потребления…» Конечно, данный сюжет требует дополнительного изучения, но и сегодня уже независимый Казахстан, на территории которого имеются природные очаги распространения опасных инфекций, является объектом внимания со стороны биобактериологов Пентагона. Наверное, случайное совпадение…

Подсчитывая хлебофуражный баланс далеко не только скотоводческой республики, автор подтверждает свой, отвергаемый мэйнстримом, но вполне заслуживающий непредвзятого обсуждения «классовый» вывод:

«…люди в Казахстане умирали от голода не потому, что сельское хозяйство развалилось под тяжестью хлебо- и скотозаготовок… Они умирали с голоду потому, что их грабили, отнимали последнее и бросали на неминуемую гибель. И грабили не большевики, у которых был большой хлебный запас и которые подарили в 1933-1934 году казахскому населению суммарно 819 тысяч центнеров зерна. Грабили баи, их джигиты и агенты, грабили сознательно с целью уморить голодом, уничтожить за переход на сторону советской власти…»

Сколько же людей погибло в результате массового голода, возникшего как по естественным, так и по искусственным причинам и действительно приведшего к огромным человеческим потерям? По мнению Д. Верхотурова, предлагающего свою методику подсчёта – около 650 тысяч умерших от неестественных причин в 1932-34 гг., в то время как утверждения политиков и ряда ангажированных авторов преследуют цели, кардинально отличающиеся от поисков объективного исторического знания и изучения подлинных обстоятельств событий начала 1930-х годов. По мнению автора книги, помимо разжигания русофобских настроений пропагандисты мифа о «геноциде казахского народа» стремятся возродить байство «во всём его прежнем великолепии, и, соответственно, возродить тотальное бесправие, забитость и темноту казахского народа…». Тенденция, заметим, наблюдаемая отнюдь не только в этой стране…

* * *

 «Многие люди, которых я здесь [в Казахстане] встречаю, говорят со мной по-русски, как на своём родном языке. Мне кажется, это тоже последствие голода, которое больше и больше влияло на казахстанское самосознание», – даёт более чем понятную «установку» в «соросовском» фильме вышеупомянутая Сара Кэмерон. Миф о голодоморе рассматривается Д. Верхотуровым как средство сплочения казахской нации с одновременным погружением её в русофобскую стихию, что несёт долговременные политические последствия. О том, какими именно они могут быть, наглядно демонстрирует пример Украины, и именно по этой причине «Сорос и компания» и далее будут раскручивать искусно скроенную легенду об «Ашаршылыке», стремясь перенести его, в выгодном для себя ключе, уже и в российское информационное и научное пространство.

Несомненно, ценность (сравнительно небольшой и лёгкой для восприятия) книги «”Казахский геноцид”», которого не было» придаёт упоминание и иных сюжетов, имеющих прямое отношение к «великому перелому» на территории казахской автономии (да и по стране в целом), требующие дополнительного изучения и документирования. Например, упомянутые в главе «Тихое завоевание Казахстана» и не только… Разумеется, нервно отреагировавшие на выход книги казахские национал-патриоты заниматься этим не будут, равно как и предпочитающее не замечать альтернативу своему обретённому в перестройку «символу веры» местное сообщество профессиональных историков.

Надо всё же  надеяться, что со своей стороны российский научный истеблишмент хотя бы частично восполнит имеющийся пробел, перестанет «прятать голову в песок» и инициирует поиск и введение в научный оборот источников и архивных документов, способных раскрыть подлинную картину событий в Казахстане периода коллективизации, их первопричин и движущих факторов. О том, что такая работа по «сложным» сюжетам важна и необходима, свидетельствуют, в частности, историко-документальные экспозиции, посвященные началу Второй мировой войны, советско-польским отношениям, а также периоду с 1 сентября 1939 по 22 июня 1941 г., когда европейские партнёры СССР уделяли повышенное внимание Ближнему Востоку и Кавказу. Очевидно, что и Средняя Азия занимала в их (а также нацистской Германии и милитаристской Японии) не менее важное место, так что не исключено, что и здесь, при должной проработке вопроса, мы узнаем немало интересного…

Только кропотливая работа при её (максимально свободном от столь модного сегодня хайпа) адекватном информационном сопровождении в состоянии выбить идеологические козыри у «Сороса и компании», силящихся направить Казахстан по кривой «украинской дорожке». Увы, чёрный миф об «Ашаршылыке» уже начал приносить свои отравленные семена, способные, в случае дальнейшего взращивания, принести немало бед. При этом у российских исследователей, в отличие от оппонентов, нет нужды апеллировать, в стиле советских (а ещё более – постсоветских) традиций, к очередным политическим решениям в качестве «единственно верных» критериев исторической истины…

Примечания:

(1) Союзной республикой Казахстан стал в1936 г., с принятием новой Конституции СССР; с июня 1925 года по февраль 1936 года – Казакская Автономная Социалистическая Советская Республика (Казакская АССР, Казакстан)

(2) При этом необходимо отметить, что провозвестниками «казахского геноцида» стали вполне статусные историки «коммунистического» периода, оперативно перекрасившиеся в соответствии с «новыми веяниями» на рубеже 1980-х – 1990-х гг. Разумеется, такая ситуация не была уникальной для  Казахской ССР, всего лишь отражая местную специфику более широкого замысла «архитекторов перестройки».

(3) Цит. по: Рыбас С. Московские против питерских. Ленинградское дело Сталина. М.: 2013.