«Единым с городом Льва - до полного ужаса…»

Общество

Есть города - административные, финансовые, политические центры, а есть те, что находятся в центре мира. О настоящем Львове, о Львове-с-другой-стороны рассказывает преподаватель Брянского государственного университета, религиовед, кандидат философских наук Константин Матаков.

- Константин, Вы написали о Львове едва ли не тысячу стихотворений (уверена, в итоге будет тысяча, а то и более). Почему именно о Львове? Почему не о Москве, не о Париже, не о Брянске, в котором Вы живете?... Что Вы хотите о нем сказать? Высказать?...

- Вряд ли смог бы объяснить это безупречно: если Вам нужно объяснить, что Вы кого-то сильно любите – то Вы сразу окажетесь в безвыходной ситуации; «надо, но невозможно», а если можно объяснить любовь – то разве это любовь? Для меня Львов – как первая любовь, когда всегда можно сказать: но есть же Венеция, Париж, Лондон, Прага, Рим и т.д. – подумаешь, Львов! Так ведь любовь – это состояние, когда человек не может быть объективным. На свете много красивых женщин, но мы выбираем одну – на всю жизнь, - и она не обязательно самая красивая с точки зрения  эстетики или этики, но именно ради Нее, Единственной, вы хотите жертвовать собой.

Вот так и с этим городом – конечно, в архитектурном или историческом смысле, – он проигрывает Венеции или Парижу, но «родственность души» такова, что это сильнее меня… Как это высказать? Почему одно является родным, а другое – нет? Я бы мог сказать: Львов был первым европейским городом, где я оказался, но даже это было бы неправдой, - ведь до этого я бывал в Петербурге. Петербург изысканнее Львова в культурном аспекте, но его «имперскость» и «умышленность» - слишком давят на меня: Петербург нельзя не любить, но там я не чувствую себя дома, мне не хватает естественности устройства пространства… И потом – там кругом вода, а у меня сложные отношения с этой субстанцией, я ее боюсь. И от питерской воды я убегаю во Львов – где нет реки, где порой даже нет воды из крана. Меланхоличность, архаика, заброшенность Львова, помноженная на дожди и тихое помешательство – это родное. Как старое печальное дерево на вершине горы, под ветвями которого ты пережил «вдохновение вдохновений».

- Душа Львова - где она? В соборе Святого Юра, в церкви Параскевы-Пятницы, в храме Святого Георгия? На Русской? На площади Рынок? На вершине Высокого Замка, в парке Костюшко?...  Какая она? Можно ли ее описать?

- Как описать душу, - тем более, душу города? Я не настолько философ. Конечно, можно сказать, что душа города везде, где есть его тело – весь старый город являет нам эту душу. Но, как и у человека, есть места особого присутствия души – голова, сердце. Все перечисленные Вами храмы и улицы – да. Но душа Львова многообразна, ибо история города – история разных стран, народов, даже церквей. Храм святого Георгия – конечно, душа русского Львова, но, сказав это, я останавливаюсь, ибо слово «русский» здесь будет употребляться в узком значении, близком по смыслу «современный постсоветский, российский». Если же мы возьмем слово «русский» в старом значении – русский православный мир от Камчатки до Карпат, - то в этом случае душа русского Львова – конечно, церковь Успения (ныне принадлежащая УАПЦ) и улица Русская. Деятельность Ставропигиального братства по противодействию унии – это, конечно, стремление «русской души».

Но если мы будем рассуждать о душе католического/польского Львова, то, разумеется, нельзя пройти мимо Латинской Катедры и площади Рынок, где ты сдаешься в плен этим 44 особнякам, окружившим со всех сторон – это сердце польскости во Львове, и каменные стены этого собора дрожат от ударов этого сердца до сих пор.

Душа греко-католического Львова – да, в соборе Святого Юра, - Святоюрская гора словно Синай галичан-украинцев. Впрочем, для меня как человека «извне», как «туриста/паломника», душа Львова начинается с вокзала и костела Елизаветы – как только завидишь последний – прикасаешься к рукам львовского колосса. И снова придется оговориться: еще подъезжая к вокзалу, видишь район Пiдзамче, и огромный купол Параскевы начинает вращаться в тебе – вот это и есть душа. Разве тут скажешь, какая у Львова душа, когда ты и сам стал частью этой души? Тогда уже нет отдельного познания души Львова, и отдельного – самого себя. Познание Львова превращается в самопознание. Любовь, когда двое стали одной плотью – в этом месте всегда так: найти «свое иное», и чем глубже «закапываешься» во Львов, тем больше находишь это.

Как мне не расплескать благодать причастия?

Наверное, молчать, и погружаться в вечное

В печальном и задумчивом, непреходящем Львове

Весною необычной, в апреле быстротечном,

Который расстреляет меня искушеньями

Спасение же есть в богословском размышлении

Тончайшей материи безгрешности Богородицы

Замолчи о Христе и о Львове, душа моя,

И прими Его слезы сегодняшним вечером..

                                                 Константин Матаков

- А может быть, душа этого города - трамваи? Например, «двойка». Достаточно хотя бы один раз увидеть блеск изгиба трамвайных рельсов у Катедры в лучах Луны или уличных фонарей – и ты пропал. Или трамваи скорее – красные кровяные тельца Львова?

- Трамваи – это осязаемые воплощения движений души города. Видите ли, я приехал во Львов из города, где трамваев нет. Троллейбусы и автобусы – да, а трамваи – нет. И вот здесь понимаешь, насколько в трамвае «больше души». Во Львове ведь тоже есть автобусы и троллейбусы, но они диссонируют со старым городом, - в отличие от моего родного Брянска. Симптоматично, что оказываясь в «новом Львове» (Сихов и т.д.) – совершенно не чувствуешь чужеродности троллейбуса, ибо там – один дух. Дух «массовости» 20 века. А трамвай по самой своей идее еще задевает прежнюю эпоху, которая закончилась в Европе в 1918 – Новое время, а не новейшее. Как последний крик старого христианского мира. Старая кровь, которая течет в венах Львова, и которая все еще причастна крови Иисуса… Это интересная идея – изгибы трамвайных рельсов, которые повторяют изгибы зданий – изгибы истории? Весь Львов как один огромный трамвай? Трамвай как современный образ ковчега? Или то ковчег, затерянный в пространстве и времени – нечто вроде летучего голландца?

Он уезжает насовсем – беги скорей

Пока светила окончательно погаснут

Трамвай, по-львовски и счастливый, и несчастный

Идущий в центре всех событий и идей

Но не успел – придется в ночь идти домой

И прикасаться к древним зданиям, не веря,

Что ты живешь в одно и тоже с ними время

И что куда бы ты ни шел - они с тобой

Сопровождают словно ангелы с мольбой

                                                        Константин Матаков

- Если можно, расскажите о своем любимом – самом важном - месте Львова. Только одном. Знаю по опыту – вернее, догадываюсь, знать доподлинно тут невозможно – что этот город открывает каждому человеку свое собственное, единственное место силы.

- Невозможный выбор! Но среди этих невозможностей я выбираю площадь перед церковью Успения – там, где книжный развал и памятник Ивану Федорову.  Не требуйте объяснений! Тут все просто до невозможной сложности: оказываясь на этой площади, я порой чувствую себя одним из ее камней – вплоть до тенденции к полному отождествлению, - и это не метафора. Вместе с лучами и дождями, которые падают на эти камни, ты становишься настолько единым с городом Льва, - до полного ужаса. Но это священный ужас проникновения в самую суть львовской души, оказаться вне которой уже нельзя, ибо тебя не будет – как если бы остался только ад...  Разорвать связь с этой площадью и всем, что на ней – это как самоубийство, - как если бы сам город распался на атомы в одно мгновение…

- Откуда эта мощнейшая, ощущаемая, наверное, даже самыми плотяными нашими современниками аура Львова? Этот город суть средоточие самой высокой энергии, какую только можно представить. Можем сравнить его и с магнитом. Сколько городов и сел нам приходится посещать по работе или другим нуждам! И только Львов властно предъявляет свои права на душу - то есть на самую суть человека. Как он это делает? Зачем?

- Не специалист в ауре. Лучше остановимся на традиционных терминах «душа» или «дух». Львов - город христианский, и потому термин «аура» не подходит для описания христианского мира. «Как он это делает»? Это тайна творчества – город продолжает творить себя и тех, кто в нем. Просто люди, которые задумывали и строили этот город, осознавали это как служение Творцу. Эти дома и храмы – как письма Господу и людям Его. И мы, попадая во Львов – продолжаем читать эти письма-исповеди, - а где еще душа человеческая так тонко не проявляется, как во время покаяния? Вот Львов – кающийся и исповедник – предъявляет права на нашу душу.

Тут еще дело в том, что Львов, говоря современным языком, которого бы не поняли его строители – мультикультурен. Если бы Львов мог говорить, то своими каменными устами он произнес бы вслед за апостолом Павлом – «для всех я стал всем». У каждого посещающего Львов - он свой, свое измерение, свое течение времени, - и удивительно, что все мы встречаемся во Львове и все еще узнаем друг друга. С одной стороны, по духу он преимущественно католический, латинский. С другой – в нем столетия уже сосуществуют разные этносы и разные религии – и все считали город своим родным. Такое сосуществование порождало стремление каждой общины представить свою культуру в наиболее привлекательном, «знаковом», духе. И поскольку Львов, после готического пожара 1527 года, начал заново строиться уже в ренессансном и барочном духе, это лишь обострило стремление строить дома и храма в «утонченном» духе – заплетать материю города в невиданные «косы». А потом еще венская сецессия продолжила это «кружевоплетение»... Да-да, именно: огромная энергия, которая собрала камни из хаоса во львовский космос. Многие, приезжая сюда, чувствуют эту «магию» - камни, которые несут на себе чудесные свойства мира иного, мечту о рае небесном.

- Что за странный ветер дует вдоль улиц и площадей этого города? Что за странный дождь идет в нем? Это ведь не простые «атмосферные осадки» (прости Господи!). Не они ли делают львовян «дикими сердцем», если это вообще можно сформулировать?..

- Дождь во Львове вообще имеет слабое отношение к земной атмосфере. Вот в Питере все более-менее понятно: Нева, Балтика, Финский залив – дождь рождается оттуда. И сколько стихов это вызывает! Во Львове же ощущение таково, что дождь рождается не на земле, а изнутри духа самого города. Для меня до сих пор загадка: из чего состоят капли львовского дождя. Ясно только, что их субстанция – не вода, она нематериальна. Она течет как время из какой-то немыслимой глубины, - как будто из небесного двойника Полтвы, замурованной в подземелье. Только впервые посетив Львов, быстро приходишь к мысли: здесь должен быть дождь – иначе здесь не будет ничего вообще – ни костелов, ни домов, ни трамваев, ни людей… Словно все сотворено этим моросящим дождем – будто он и есть божественная энергия, которая удерживает сущее от распада. Речь о том, как промыслителен дождь здесь: город ждет, что будет дождь – и тогда львовская картина получает логическое завершение – со всей своей светлой печалью. Дождь и правда странный во Львове – перерастающий самое себя...

По поводу же сердца львовян можно говорить очень долго. Но не про дикость – звучит это как-то не так. Здесь много всего: и узкие улицы, сдавившие сердца жителей со всех сторон, и витиеватые улицы истории. Сторонний наблюдатель часто не понимает, что национализм галичан и львовян в частности – это как защитная реакция, выработанная во время исторических катастроф. Такими пассионарными галичан делает дождь - как плач по «униженным и оскорбленным». Галичане-украинцы (сейчас они называют себя так) постоянно были в этом городе угнетаемы, и вот – когда «бытие-под-спудом» закончилось, и крышка кипящего котла сорвана – что должно происходить? Чего ожидать? Я предлагаю смотреть на это, как на природный катаклизм – извержение вулкана или наводнение, ибо галицкий национализм частично похож как раз на такие явления. Вы же не будете предъявлять претензии вулкану или наводнению за то, что они – не вовремя?

Я исхожу из того, что хотя люди бывают святыми (редко) или грешниками (всегда), но вот святых народов не бывает, ибо все народы грешны. Христиане призываются к святости, но на земле нет и не может быть стопроцентно святых народов. И галичане грешны; и оправдывать исторические преступления, совершенные галичанами-украинцами – так же невозможно, как и у остальных народов. Суть, однако, в том, что народы (львовские галичане, например) ведут себя определенным образом в определенных условиях, - потому что их выбор вызван историей. Тут бессмысленно смеяться или плакать, но понимать – необходимо.

Львовяне-галичане столетиями жили в государствах, которые для них были чужими (Речь Посполита, Австро-Венгрия, Польша, СССР) – отсюда острое ощущение своей общности как противостоящей внешнему (или внутреннему) врагу. Отсюда и определенная маргинальность, комплекс изгнанника – Львов теряли все, кто в нем жил, - русские, поляки, евреи, австрийцы… Бояться потерять и украинцы.

Уникальность галичан как особого этноса между европейским и русским миром обуславливает их нынешний мессианизм: мы спасаем Украину, только мы – настоящие украинцы и т.п. Бесполезно спрашивать: а с чего вы это взяли? Если для русских третий Рим – Москва, то для галичан – это Львов. Если Галиция – это государство в государстве, то Львов – это государство в государстве в государстве, корона никогда не существовавшей монархии.

Гиперактивность галичан в независимой Украине – это и следствие молодого этноса, который только в XIX веке начинает сознавать самое себя как нечто «отдельное», униатское, не польское и не русское. Если хотите, Галиция и Львов напоминают Грозный и Чечню - молодой страстный этнос, который очень хочет доказать свою самостоятельность и состоятельность. И для такого этноса весьма характерно противостояние кому-то – будь то Польша, СССР или Россия. Это признак созревания, подросткового периода. Львовяне (и галичане вообще) долгое время были оттеснены на культурно-историческую обочину – когда в городах Галичины «рулила» в первую очередь польская община, а также – еврейская. Городская интеллигенция у галицких украинцев едва возникла. Возьмите нынешних героев Галичины – кто это? Чаще всего вожди ОУН-УПА. Им можно симпатизировать или воспринимать крайне негативно, но такие люди, как Степан Андреевич Бандера, - это в любом случае не «творцы культуры». Митрополит Шептицкий? Да, он харизматическая фигура, духовный вождь, много сделавший для «галицкой отдельности», он интересен как епископ и проповедник. Но как католический богослов чего-то выдающегося или оригинального он из себя не представляет.

Галичан, в том числе львовян, часто обвиняют в «сельском менталитете». Но ведь это легко объяснимо – до 1939 года галичане не составляли и шестой части населения Львова, причем работали они не на самых «престижных» работах. После уничтожения евреев во время войны и переселения поляков сразу после войны украинцы стали большинством: Львов заселялся как раз людьми из галицких деревень. Сельская ментальность – это не плохо и не хорошо, - это всего лишь определенная специфика. В этом есть масса симпатичного: еще не уничтоженная народная христианская культура, когда большинство ходит в церковь, и храм есть в каждом селе, и люди крестятся, завидев храм…

По моим наблюдениям Львов с тех пор разрывается между «городской интеллигентной толерантностью» и «сельской нетерпимостью», склонностью к строгому общинному делению на наших и не наших. И потому туристов, посещающих Львов, часто удивляет, с одной стороны, отсутствие того «кровожадного национализма», который приписывается городу в части СМИ, а, с другой – периодические всплески этого самого национализма, маловероятные в современной Европе. Тут проблема в том: насколько современный Львов соответствует людям, которые его ныне населяют? Ведь по духу этот город – в первую очередь польский. Впрочем, это вопрос, аналогичный следующим: насколько нынешнее постсоветское население Петербурга соответствует по духу городу Пушкина, Достоевского и Блока? Или: насколько поляки, населяющие сейчас Вроцлав (немецкий Бреслау до 1945) – органичны для этого города?

Когда я слышу от нынешних львовян, что Львов – это культурная столица Украины, то у меня всегда возникает ряд вопросов. Что это за культурная столица Украины, которая почти всю свою историю Украиной не была? А  насколько велик, собственно, вклад галичан-украинцев в интеллектуальную историю Львова? Уж скорее поляки могли бы сказать, что Львов – одна из культурных столиц Польши.

Кстати говоря, поляки очень болезненно переживают потерю Львова. Мне приходилось слышать от нынешних львовских поляков целые излияния души на темы: «Львов, который мы потеряли» и «Эти украинцы не любят наш Львов – во что они его превратили!». Русские так болезненно не переживают потерю Львова – да, он был когда-то древнерусским, но с тех пор много воды утекло. Вот потеря Крыма и исконно русских территорий воспринималась и воспринимается частью русских весьма остро. Да и тот факт, что Киев ныне – город, пытающийся вытеснить русское начало в себе – не вызывает восторгов. А Львов для большинства русских сегодня – город чужой, о котором многие мыслят только штампами советской пропаганды. Не то у поляков: они слишком много вложили в этот город  и не могут просто так смириться с его потерей; поэтому им трудно воспринять, что теперь почти все польские костелы заняты греко-католиками и православными из «альтернативных» патриархатов.

Но так или иначе, город со своим душевным богатством продолжает влиять, теперь уже на галицких украинцев. И его шедевры будут и дальше с неизбежностью порождать новые шедевры во всех сферах человеческой жизни.  

- А это странное смутное беспокойство, рождающееся, когда сам город вспоминает о нас? Всегда мучительное, но внушающее надежду, болезненное – но сильное и настоящее, которое ни с чем не перепутаешь. Кто зовет нас от башни Корнякта или, может быть, с Лычаковского кладбища?

- Конечно, оказываясь во Львове, чувствуешь себя просто элементом его воспоминаний, и беспокойство связано с этим: я – настоящий «сам по себе», или только во Львове? Нынешняя цветность Львова в сочетании с дождем – идеальна именно для ощущений беспокойства, болезненного одиночества, чуть ли не кафкианской отчужденности… Но христианский дух все равно побеждает – как раз полной безнадежности во Львове я не чувствовал никогда. Кто зовет в этом каменном пространстве? Я бы сказал: отражения божественного в человеческой истории. Как небесный луч солнца, пройдя сквозь призму, начинает играть всеми цветами радуги – так и в этом городе: многовековой опыт общения жителей Львова с Богом оставил в нем неисчезающие следы. И мы тоже здесь идем по ним, - восходим к божественному истоку. Для меня всегда было очевидно, что любое созерцание Львова – это как причастие божественному огню, который преображает достойных и обжигает недостойных. Это же ощущаешь и на Лычаковском кладбище.

- Кстати, о Лычаковском. Могила о.Гавриила Костельника, мемориал памяти жертв Талергофа, братская могила галицко-русских журналистов – вот мои могилы на этом кладбище. Еще я бы добавила к ним покосившееся от времени захоронение одного австрийского юриста, умершего в 1937 году. На эту могилу давно никто не ходит. Все, кто знал при жизни этого человека, скорее всего, мертвы. Но дело в том, что именно там, в кладбищенской тишине, среди падающих листьев, снежинок, капель дождя четко понимаешь, что на самом деле все живы – и этот юрист, и талергофцы, и Василий Ваврик. И мы пока тоже… К кому Вы ходите на Лычаковском? Как Вы думаете, живы ли мы?

- Знаете, тут можно было бы отгородиться ото всех вопросов о Лычаковском, - к кому там Вы ходите, - одним ответом: к Богу. Но это слишком высоко звучало бы… Но на самом деле так и есть – хотим мы этого, или нет, - посещение Лычаковского не может не быть посещением храма, непрерывной заупокойной службы. Вся история Львова, превращенная в молитвенную каменную вечность... Да, все живы – и на этом кладбище даже не возникает иной мысли, - наоборот, ощущение, что на нем и присутствует настоящая жизнь, а вот ты еще и не жил по-настоящему... Словно ты застрял в каких-то «неправильных» измерениях пространства, а теперь наконец-то нашел нужное измерение – потому что оно не от человеков, а от Бога.

Вряд ли я мог бы сказать, что у меня есть «свои могилы» на этом кладбище. Разумеется, любому русскому, оказавшемуся здесь, дороги могилы о.Костельника и, особенно, памятник жертвам Талергофа как одно из немногих звеньев, которые тут связывают с русским миром. Но, конечно, меня привлекают многочисленные скульптуры Лычакова. Я люблю останавливаться возле них. Была даже мысль написать что-то вроде воображаемой истории людей, которые тут похоронены, и о которых ты ничего не знаешь, и, скорее всего, никогда не узнаешь. Особенно врезаются в память скульптуры на детских могилах – часто это скульптуры ангелов. Помню, как зимой 2011 я заметил слегка припорошенную снегом скульптуру девочки – она умерла в 1925, ей было шесть лет. В руке она держала искусственные цветы – а все вокруг было черно-белым... Это было такое чувство прикосновения к божественному… Я не знаю, где она сейчас, эта маленькая польская католичка, - но знаю, что рядом с этой скульптурой я скорее был на небесах, чем на земле.

На каждом кладбище все люди – это жертвы
Все – жертвы жизни, смерти, палача
Но вы в безумном мраке Талергофа
Минувшего столетия Голгофу
В невыразимых видели страданьях
За Господа и Галицкую Русь
И вашей кровью к Иисусу вознесусь..

***

Кем ты являлся, отче – ведомо Ему
Одним – путь Истины, другим же – путь Иуды
Ты к православным благодатнейшим сосудам
Стремился с жаждой и надеждою на чудо
Пришла в Галицию антихристова смута
И ты убит, и много «почему?»
И только Богу все известно Одному..

                            Константин Матаков

- Кривые рельсы, звон и грохот трамваев, жесткая брусчатка, острые шпили, стены метровой толщины, история невероятной насыщенности и остроты – даже не буду искать синонима – в чем трагизм этого города-противостояния? Города-наперекор? Кровь, энергия, идейность – и мощнейший «второй план», невероятная духовная энергетика, взрывной микс православия, униатства и католичества, который и делает Львов таким. Вихрь духа! Атомное христианство!.. За счет чего этот город еще удерживается на земле, если иной мир иногда проступает сквозь его стены даже при свете дня?

- Львов действительно – уникальный город, единичнейшее сущее. Ибо он воплощенное противоречие: Польша и не-Польша, Австро-Венгрия и не Австрия, Русь и отрицание Руси, Украина, но такая, что у остальной Украины вызывает ощущение не-Украины (и оно взаимно). Львов часто сравнивают с Краковом, видя в них чуть ли не города-близнецы (побратимы уж точно!). Однако Краков значительно однороднее – да там есть еврейский район, но в целом город – латино-польский. Даже костелы центра похожи друг на друга, - красно-кирпичная восточноевропейская готика, среди которой возвышается Мариацкий костел.

Львов же везде разный: латинское, униатское, галицко-русское, армянское... При таком сочетании противоречивого – неудивителен трагизм «города-наперекор». Ибо самой своей судьбой, он, казалось бы, был предназначен навечно остаться в польском культурном пространстве, но вот пришла советская власть, и Львов был присоединен к советской Украине. Коммунисты ненавидели как собственно «галицкое», так и «польское» начала, так как в глубине своей они были несовместимы с большевизмом, как и любая традиционная народная культура. И однако именно эта, сталинская захватническая политика, создала феномен украинского и националистического Львова, хотя цели были прямо противоположные. В этом и заключается промысел Божий: люди предполагают, но расставляет все на места только Бог. И для чего-то Он допустил существование украинского в большинстве города Львова. И Львов-Лемберг-Lwow-Leopolis-Львiв стал иным, преимущественно греко-католическим – каким никогда не был, и, «по человеческому разумению» - не должен был стать. Ты есть, но ты не планировался – таков нынешний Львов: и разве это не трагично на всем протяжении истории людей?

…Любому богослову или религиоведу стоит приехать во Львов: тут разные христианские исповедания соприкасались столетиями, пытались повлиять одно на другое или даже подавить. В результате православное от греко-католического и от римо-католического очень сложно отделить: православные иконы, статуи, восточная обрядность и западная вера – все смешалось в каком-то невиданном синтезе. Ведь греко-католики – это, конечно, соединение несоединимого, - но это и делает галичан такими особенными.

Попытка совместить два разных духа в одном сердце порождает определенный надлом вплоть до душевного разрыва – и это прибавляет к природной меланхоличности Львова еще одну страницу, - и страницу дождливую... Да, Львов интересен как феномен «двух цивилизаций» в одном городе, как пограничная ситуация, как мост, и галичане-греко-католики на мосту, а слева и справа от него громады двух континентов, - западного, католического, и русского, православного. И галичане в чем-то чужды и тому, и другому, ибо по своей ментальности (в отличие от поляков) они «не до конца окатоличенные православные» - древо, взращенное на православной почве, к которому привили католическую ветвь.

И получилась, по сути, особая церковь – не вполне католическая. Для галичан во Львове важно, с одной стороны, быть с Западом – Римом, Ватиканом, Папой, но с другой – отличаться от остальных католиков своей православной «восточностью». Даже нынешнее требование галицких греко-католиков патриархата у Ватикана: это нормально как раз для православных, которые хотят автокефалии, независимости от некоторого патриархата, но в римо-католической церкви – какая может быть независимость от Папы, какая автокефалия? Может быть, в этом и есть смысл украинского этапа истории Львова?

Львовско-галицкое чувство «отдельности-от-всех», в конце концов, может привести к отделению греко-католиков и от Ватикана – и разве вариант законной украинской православной автокефалии не будет способствовать возвращению галицких греко-католиков в православие? По крайней мере, многие наблюдатели религиозных процессов в современной Галичине не исключают такого развития событий. И это будет новый Львов – не входящий полностью в русский мир, но и не отталкивающийся от него. Как это будет, я не знаю… Нельзя полностью отвергать ни образование отдельного западно-украинского государства со столицей во Львове (но этот вариант мне не кажется устойчивым), ни вхождение Галичины в Польшу – но на правах культурной автономии. А Львов так и останется – одной большой статуей или иконой, созданной во славу Всевышнего. Он останется золотом, которое кристаллизовалось путем переплавления всех разнородных элементов в химическом сосуде города.

- Говорить обычными словами о Львове невозможно. Он не укладывается в обычные слова, они для него слишком стерты. И даже стихотворение не может до конца передать ускользающую суть - и в то же время многовековую каменную реальность - этого города. Вам не страшно говорить и писать о Львове? Снится ли он Вам? Куда он нас зовет? Чего он от нас хочет?..

- Что тут скажешь? Я всегда полагал, что стихи о Львове – это как продолжение его существования, они не существуют отдельно – они должны быть частью города, и частью неотъемлемой. «Ольвовливание» в моем случае необратимо. В этом смысле писать о Львове и вправду страшно – ибо в стихах о нем субъект и объект уже нельзя разделить – придется резать по живому. Будто Львов только и существует в твоих стихах, а ты существуешь только в стихах о Львове… Львов, говоря словами Бродского, - «хор согласных и гласных молекул», и ты не можешь не присоединиться к этому хору душ. Львов, как говорят, вызывает зависимость – и эта зависимость от города – взаимна. Снится ли он мне? Практически нет... Как может сниться город, который сам-по-себе – сон?! Сон, который снится всем его жителям – и никому. И этот сон зовет нас приобщиться к самым последним основаниям человеческого бытия – которые в Слове, создавшем этот чудесный город.

Когда переносишься телом и душой сюда, и снова не можешь пережить проблему различения Я/Львов, то не нельзя не ощутить то, что правильнее было бы назвать львовским солипсизмом, причем солипсизм этот – обоюдный. Я начинаю полагать, что нет ничего, кроме меня, и Львов – только часть «меня». Но эта часть, этот старый Лемберг, полагает ровно наоборот – что я – лишь маленькая крупинка на его улицах. И он, и я – становимся, когда приезжаешь во Львов, единственной вселенной, в которой есть лишь я-Львiв, словно кентавр, словно лист Мебиуса, два облика одной медали. Город разрастается до размеров необъятного космоса – но лишь в моем присутствии. Одно поглотило другое – и уже не понять, кто кому принадлежит, и кто чьей частью стал. Может, к этому подходит слово «любовь»?..

Бог нарисует старый Лемберг на холсте

Без предварительных эскизов на листе

И здесь поднимутся все башни и кресты

И краски зданий, что в снегу, весьма пестры

Ручьем польются времена Галичины

И станет люд просить Распятого за ны

И Львов прикован будет к дереву Страстей

Но при скончаньи дней воскресший явлен всем..

                                                             Константин Матаков

Беседовала Яна Амелина

Фото: вид с башни Корнякта